НОРМА

 Из цикла "Рассказы прошлого века", 1997

    Вы меня таким и запомните. Я был нахал из нахалов. Я говорил грузинам: «Что такое грузинские обычаи, вам, надеюсь, объяснять не нужно». Я говорил болгарам: «Хорошо, что Кирилл и Мефодий дали вам письменность». Когда снимали памятники в 1991-ом, я вставал на освободившиеся пьедесталы; настолько я тщеславен.

«Я на зов явился, дрожишь ты, брат, Дон Гуан». Меня забирали.

Теперь сразу о сексе. В 1995 году не сказать что-нибудь о сексе – плохой тон. Но меня всегда немного удивляет, что все эти прыщавые покупатели лоточных журналов с голыми тетками на обложках, тусовщики, попсовики, социологи, журналюги, – все, с кошачьим прищуром размусоливающие о сексе, никогда не говорят о сути, будто и не догадываются, чтó есть секс на самом деле. «Что для вас секс?» – «О-о, секс!».

Секс, если быть предельно и занудно точным, это всего лишь пол, разность полов, и не больше. Нет, больше: та трогательная разность между мужчиной и женщиной, которая ведет мир вперед, не дает ему умереть; душа мира без Фрейда; то, над чем мы плакали хоть раз в жизни, то, что мы любим, чему верны.

Разность. Может быть, в парашюте, раскрывающемся с глухим ударом над твоей головой, «мужского менталитета» много больше, чем во многих из мужчин. Женщина, когда хочет нравиться, подражает кошке. И наше прикармливание кошки, попытка привязать её к дому – очень уж отдаёт чем-то знакомым из жизни людей.

В Древнем Египте, так любимом мной, старом, добром, династическом – кошка была священным животным. Ибо: что может быть грациозней кошки, сидящей на задних лапах, с прямой спиной, всем телом вытянувшейся вверх?

Кошки, укладывающейся спать кольцом, мордой под заднюю лопатку, вертикально торчащую, облегающую ее голову линией, которая совершеннее линий Модильяни и самолета СУ-27? Ни одна кошка не знает, что такое арабеск или аттитюд кроазе, а между тем любая из них грациозна без обучения. Если спеть гимн кошке, то меня понесет как Остапа – я скажу, что кошка не дрессируется, а только хитрит; что кошка, может быть, и женщине уступает только в том, что не умеет лежать на спине.

Но я знавал женщин, которые лучше кошек. Которые, когда хотели нравиться, кошкам не подражали. Я люблю их. Австрийский долбан Фрейд может попить водички. Любовь – это штука другого порядка. Бывает такая любовь, где руки – лишние, где до смешного мало физического.

Совершенство имеет привычку стремиться к бесплотности. Есть женщины, с которыми хочется всего-то лишь посидеть в уюте за чашечкой чая; может быть, я извращенец. Но как раз с самыми лучшими, с самыми щемяще-трогательными, до обидного не твоими, с женщинами, составляющими суть и смысл всей этой жизни – хочется посидеть за чашечкой. Хочется, чтобы они не умели лежать на спине. И наши жёны – это жертвы того, что случилось после посиделок с чаем.

Но я о кошках.

Говоря о грациозности кошачьих линий и сравнивая этих существ с женщинами, я упустил одну деталь, а именно: ценя кошачью грациозность, самих кошек я терпеть не могу, на дух их не переношу, просто ненавижу этих тварей в жизни. Ибо что может быть хуже существа, которое привязано не к тебе, а только к месту, где оно живёт, и к миске, из которой жрёт? К подстилке, на которой спит, и к луне, которая движет всею её блудной сущностью в ночи?!

Углубление в детали сворачивает цинику шею, а мы – что ж мы? – мы не боимся в них углубляться. Говоря о чем угодно, мы говорим о людях.

...Я еще не решил, брать ее к себе или нет, а она уже приходила в мою террасу как домой, со всеми правами, потягиваясь с утра, оглядываясь и ища, не случилось ли перемен в хозяйстве.

В городе бы такой номер не прошел – приблудных котяр щедро гонят всем подъездом, чтоб не путались под ногами и «не пахли тут». Но тут, как сказал один военный, вам не здесь. Я жил в деревне, в подмосковном Дмитровском районе, любимом мной как два Древних Египта, с закатами, на которые не нашлось еще поэта, и глубинами лесных чащ, классическими, со мхом, лишайниками на соснах и мухоморами, с тропками меж болот, папоротниками, паутиной в росе и грибными местами, которые, если специально не задаться целью, то трудно испоганить и сотне дачников-москвичей, моих нелепых земляков, любителей себя на природе, продолжающих и на её лоне оставаться с городским шилом в заднице.

Но я о кошках. Я ещё не кормил её, а она уже приносила каждое утро к моим ногам мышь или подлого, портящего грядки, крота. Она уже выполняла свою часть общих работ по хозяйству, желая нравиться мне и в то же время ни в чём мне не уступать. Она была классической серой кошкой, еще молодой, по сути вчерашним котенком. Она бросалась ко мне, как только я выходил утром из дома на террасу, и начинала выписывать кренделя – восьмёркой ходить вокруг моих ног, тереться мордой о мои кроссовки. Человеку неискушенному могло бы показаться со стороны, что она продажная шкура, девка легкого поведения, голодна и подлизывается.

Но великая наука кошкология, мудрое кошковедение – говорят нам, что кошка, поведение которой нельзя по внешнему сходству толковать на человеческий манер, – кошка, выписывающая восьмёрки вокруг наших ног, оказывает нам тем самым неслыханное доверие, не голодна, не подлизывается, а сама едва ли не снисходит до нас, помечая лично нас особыми секретами на ушах и хвосте как часть своей территории.

Но мы, люди, тоже горды, еще Горький говорил об этом. «Ах ты, тля! – возмущался я. – Я, венец природы, смысл мироздания, царь всего живого и произрастающего – часть твоей территории?! И – помечен?».

Но и великая наука о кошках моет попить водички, вкупе с уже облажавшимся австрийским дедушкой. Она метила свою территорию, а я уходил с ружьем за много верст от дома, и она следовала за мной, забыв, что кошкам полагается быть привязанными к дому, а не к хозяину. Видимо, она не читала книг. Я топал на неё ногами, вращал глазами страшно, как удав, а она смотрела на меня просяще и не догадывалась, что по науке даже простой человеческий взгляд глаза в глаза всеми прочими кошками воспринимается как проявление агрессии – кошке положено отворачиваться или беспокоиться.

Куда там: в деревне начали надо мной посмеиваться – все ходили на охоту с собаками, а я с кошкой. Впрочем, дело деревенских – посмеиваться, пока их избы разваливаются. Тут еще кому надо было посмеиваться: деревенские мужики били своих котов смертным боем, проклиная и матеря за то, что дом кишел мышами, а их Васьки и Барсики убегали на охоту к черту на рога – за огороды, в поле, притаскивая в дом жирных полевых мышей, портящих общественное добро (коммунистам должны нравиться такие коты).

Я терпеть не могу рассказы каких-нибудь восторженных дам в компании о своих домашних питомцах – какая ласковая у кого черепаха или какую глупость ляпнул чей-то тупой скотина попугай. Но моя красавица, положив к моим ногам очередную мышь из подвала и скромно отойдя в сторону, всякий раз смотрела на меня как бы с недоумением и упреком: ну что же ты? Где же хвалёная гармония всего? Я своё дело сделала. И ты что-то ведь должен, не так ли?

Я сдался однажды. Черт с тобой, животное, терпеть не могу кошек. Я погладил её, накормил из жестяной банки сардельками. Я назвал её Норма. Я впустил её в дом.

– На Норму не тянет, – сказала мне моя соседка-москвичка, искушенная в оперном искусстве.

– Я назвал её впрямую, без параллелей, к тому же наперёд, с запасом, как бы авансом, – сказал я. – Она – Норма.

– Её вроде бы зовут Мурка, – сказала соседка. – Где-то на том конце деревни их родилось трое, котят. Хозяева с именами не стали морочиться: Мурка, Барсик и ещё кто-то, а потом разогнали всю команду.

И добавила заговорщицки:

– Да что там кошки, от них лошади уходят!

– Норма, – сказал я, гладя кошку. – Её зовут Норма. Называют не хозяева, а мы.

Я, конечно, выпендривался. У меня всё должно было быть весомо, без затверженных избитых словесных оборотов. И кошка у меня должна была быть такая же.

 

…Однако в реальности всё складывалось несколько иначе, почти как на том рекламном щите: «Мы даем им имена. Но этого мало».

Была какая-то нескладуха. Я чувствовал перед Нормой какую-то вину, я знал, что она по ряду причин никогда не будет жительницей моей московской квартиры. Но и она была не женщина, способная гордо уйти, не дожидаясь, пока её оставят – она ни на шаг от меня не отставала, – когда я гнал её, собираясь в лес, она пряталась, чтобы тайно, перебегая от куста к кусту, следовать за мной.

Естественно, на неё положили глаз местные соседи.

– Идеальная кошка, вот всё, что можно сказать, – говорил один из них, угощая меня чаем и с любовью глядя на Норму. – Если ты не против, я возьму её зимой к себе в избу, от такой кошки мои мыши взвоют. Единственная просьба – ты не корми её особо, это их портит. Они сами должны добывать себе еду, они хищники, нельзя гасить едой их инстинкт, – говорил сосед, сплеча отмахивая Норме куски колбасы от «батона».

Норма была на седьмом небе, а сосед всё гасил и гасил ее инстинкты хищника, пока я не заволновался.

– Ну, пойдем домой, – сказал я.

Норма не пошевелилась.

– Норма! – рявкнул я. – Домой, животное!

Она легко встала и юркнула в кусты смородины.

– Коза, проститутка! – ругался я дома. – Оперная скотина! «Так поступают все женщины»! Просто какая-то схема человеческих отношений – история привязанностей и предательств! Что за ерунда? Тебе хозяева по своей лени оставили жизнь, не утопили сразу, ты вынудила меня пожалеть тебя, и что же теперь? Продалась другому за кусок колбасы!

А что я мог предложить ей взамен её стараний? Она сама ставила меня в такое двусмысленное положение своей привязанностью. Ты побегай тут пока со мной, а потом тебя подберет кто-нибудь другой? Какой женщине, то бишь, простите, кошке, это понравится?

Я уже выключил свет и злобно натянул одеяло на подбородок, когда снаружи раздалось извиняющееся мяуканье.

– Вернулась, скотина! – открыл я дверь, почему-то не столько с радостью, сколько с чувством самолюбивого торжества. Норма виновато сидела у двери, не желая идти через порог.

– Иди же, животное! – стал подпихивать я её сзади ногой. – Я-то думал, ты человек, а ты – кошка!

Я дал ей рыбы, налил молока. Она есть не стала. Она свернулась клубком у кровати на полу, в ногах, и смотрела как бы испуганно. Мой собственный тупой скотина попугай, который аж с 1985 года всё еще орет истошно: «Даешь перестройку!» (последний поклонник Горбачева), на Норму даже не реагировал, презрительно, если можно так выразиться, кривя клюв.

– Развели тут... дом крестьянина! – рявкнул я. – Всем спать!

...И что-то разладилось с той поры. Я гонял Норму с огорода, чтобы она не топтала растения, а ей нужно было ловить землероек. Она не могла понять, чего я от неё хочу – то кормлю, а то гоняю. Она извела всех мышей в подвале и всех кротов на огороде – мыши уже не скреблись по ночам, а кроты не делали свои безобразные, вздыбливающие грядки, тоннели.

В один прекрасный день Норма, бегущая за мной по дороге, неожиданно прыгнула в сторону и скрылась в зарослях придорожного ивняка. Больше её в деревне никогда не видели. Может быть, она посчитала свою задачу выполненной и не стала дожидаться зимы.

 

Москва, 1995