Из цикла "Рассказы прошлого века", 1997
Какое замечательное занятие – в первый майский день прогуливаться по Кузьминскому парку, растворяясь всем существом в тепле и запахе воскресшей природы, щуриться от еще непривычного солнца и, держа за руку шестилетнего сына, вести с ним околонаучные разговоры.
– Папа, а из чего сделаны облака?
– Как это, «из чего»? Разве тебе мама не говорила? Из воды, разумеется. Ну, из бывшей, что ли. Вода испаряется на солнце, пар поднимается вверх, солнцем же нагревается и в виде дождя возвращается на землю. Круговорот воды в природе это называется. Ничто никуда не исчезает, всё только переходит в другое состояние и принимает другие формы.
– Но уж зато вот эта вода, – мой сын, хитро улыбаясь, потряс пластиковой бутылкой «Спрайта», – ни в каком таком круговороте участвовать не будет! Она исчезнет в моем животе! Интересно, неужели целая бутылка туда поместится?
– Ошибаешься, – сказал я, – будет участвовать как миленькая. Ничто никуда не исчезает бесследно. Я же говорю: в виде дождя возвращается на землю. Сколько ни ищи вариантов, нельзя сделать так, чтоб от целой бутылки воды не осталось и следа.
– А если я вылью ее в песок? – уже неуверенно предложил сын.
– Бесполезная затея. Нагревается – испаряется – выпадает в виде дождя.
– Хм. Тогда я беру э-э... базуку, ставлю бутылку на камень и... палю со всей дури!
– Тоже нет. Камень разлетается на куски, вода на брызги. Солнце светит. Вода испаряется. И – возвращается на землю в виде дождя. Ничто никуда не исчезает бесследно, я же говорю.
– Тогда я беру атомную бомбу...
Через минуту уже вся вселенная трещала по швам, планеты сходили с орбит, взрывались и разлетались на куски, но злосчастная бутылка «Спрайта», разобранная до самых элементарных частиц, исчезать в никуда никак не желала. Какому-нибудь стороннему наблюдателю, присутствовавшему бы при этой глобальной катастрофе, могло б показаться несколько странным, что подобным образом тут пытаются избавиться всего лишь от бутылки воды.
– Может быть, это не выход, – сказал я, – и даже совсем, наверное, не выход. Но самым разумным, пусть и приблизительным, решением было бы вот что. Коль уж ничего никуда не исчезает, так лучше и... ничего не трогать. Да. Оставить всё, как есть, как было. Ну, может, убрать с глаз подальше. А то, сын, у тебя как-то по-большевистски получается – боремся с бутылкой «Спрайта», а опять всю вселенную проносим по кочкам.
Сын заливался восторженным смехом. Первомайское солнце припекало все сильней.
При входе в одну из боковых парковых аллей собралась небольшая группа людей пожилого возраста, отмечающих еще свой, «красный», первомай, всемирный день солидарности трудящихся.
Дружба подразумевает именно дружбу, любая же солидарность подразумевает противостояние чему-то. Наш свободный труд – против вашего, пролетарии мира, угнетения. Ваши проблемы с капиталом – наша вам, с кисточкой, солидарность. Но сколь многое изменилось со времени еще недавних первомайских тусовок! Давно ли отечественные трудящиеся всех возрастов с криками радости вышагивали мимо мавзолея – шары, цветы, транспаранты, отгулы, столы, международный салат трудящихся «оливье», негласные приказы: «Пьяных – в метро пропускать!»? Давно ли в один из таких дней пели песни, когда надо было пить йод? И давно ли с надутыми медицинскими перчатками вместо шаров – уже гнали вождей с мавзолея?
Разумеется, у нынешних пенсионеров, собравшихся в парке, демонстрация носила скорее характер протеста, нежели солидарности с чем-либо. Пролетарии мира, пока им тут десятилетиями выражали сочувствие и солидарность, сумели каким-то обходным, двурушническим маневром обустроиться лучше пролетариата советского, но главными врагами оказались собственные изменники – то есть почти весь народ поголовно, начиная от Горбачева и кончая последним подростком-металлистом.
Марксе правый, что видели сейчас глаза этих пенсионеров, что слышали их уши? В пятидесяти метрах дистанции, на открытой эстраде, волосатые музыканты рубили на гитарах и пели неслыханное, возмутительное: «Нас в революцию не заманить, хватит нести этот бред!». На лицах публики, собравшейся у эстрады, не было и тени сочувствия им, пенсионерам, их идеям, идеалам, образу жизни. Аллеи парка хищно ощетинились десятками пестрых ларьков, бойко торгующих в первомайский день всеми сортами фашистского пива и американских сигарет. Устрашающие монстры «вольво» изредка парковались невдалеке от эстрады, несмотря на запрет, нарушение режима «зеленой зоны Москвы», а муниципальная милиция спокойно на все это взирала.
Всё, буквально всё изменилось с недавних времен! И люди были не те, и лица не те, и одежда, и язык. «По решению мэра Москвы сегодня проводится бесплатное...». «Префектура Юго-восточного округа рада приветствовать...». А реклама, этот бич человеческий, это издевательство? «Я всегда с собой беру кофе Мэйсон, Бон и Бру!». «Аспирин УПСА! Если от простуды ничего не помогает, возьмите УПСА!» (И анекдот: «Что вы, доктор... Я у собственного мужа-то не могу, а вы говорите: у пса!»).
Э-эх... «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым!».
Коммунистические воззрения всегда были не то что молодостью мира, а, скорее, его неразвитостью, тупой, самодовольной, преувеличенной уверенностью в собственных силах. Мое поколение расплевалось с большевиками окончательно, без всякой там возбуждающей романтики типа «...и комиссары в пыльных шлемах...». Мы не стали возводить коммунизм. Они видели в нас новую батрацкую смену, отличный расходный материал, они не терпели ничего иного в наших руках кроме лопаты и газет с решениями очередного пленума, они бережно и рьяно отсеивали для нас лучшие песни и стихи, ужасаясь, что мы слушаем «Пинк флойд» и читаем «ксероксы».
Я там, где ребята толковые,
Я там, где плакаты – «Вперед!».
Где песни рабочие, новые
Страна трудовая поёт!
Все это было бред и вранье, ну, может, не вранье – семантика. Куда – вперед? Что за «новые» песни? Они сами гноили всех «толковых» ребят, распоряжаясь ими как мусором для сиюминутных нужд. И нынешние пенсионеры, собравшиеся на свою сходку протеста против нынешнего «режима империалистов», были такими же жертвами, как и вся «страна трудовая», десятилетия занимавшаяся любимым советским занятием – пением песен да стройками на костях. Не эти ли же старики еще недавно шептались тайно: «Пусть дадут нам колбасы по любой цене, но чтоб ломились полки»? Теперь им трудно было понять, почему полки уже ломятся, а коммунизм, мягко говоря, не задался. Свобода всегда была для них понятием несущественным, шкуркой, веревочкой от колбасы, обрезанной колбасной попкой с алюминиевой скобочкой. Они старались, а получили попку на веревочке.
Я подошел поближе к старикам. Разговоры тут велись обыкновенные.
– Ельцин, иуда, страну империалистам продал за «Тампаксы» и «Сникерсы». И окорочка куриные, бушевские – дрянь, отравленные. Народ импортной водкой и колбасой травят.
– Да, вот при Брежневе колбаса была за 2.20.
– Цена была – 2.20! Колбасы – не было! – воскликнул вдруг некий молодой человек, случившийся тут же неподалеку. Не стоило быть и Шерлок-Холмсом, чтобы тотчас не узнать в нем одного из типичных представителей моего поколения, бывшего длинноволосого битника и хиппаря, отрицателя «Самоцветов», насквозь и целиком состоящего из Леннона и группы «Дорз», джинсов, виниловых дисков, вкусного портвейна «777», запрещенных передач Севы Новгородцева и кухонных сейшн'ов.
– Вр-р-рёшь! – завыли старички, не желающие помнить, как штопали нитками отечественные целлофановые пакеты, но по старой памяти продолжающие видеть гвозди в любом абстрактном импортном масле. – Вр-рёшь! С колбасой было хорошо!
– С колбасой-то было хорошо! Без колбасы – плохо! – парировал бывший битник и кухонный диссидент. – Крахмал и теперь недорого стоит! Говно и нынче дешево!
Его принялись гнать всем миром, обзывая ельцинским выродком и американским наймитом, хотя сущность его, закваска, энергетика выживания – были, как ни крути, самые что ни на есть «брежневские», семидесятнические, а вовсе не ельцинские. «Ельцинское» в нем было той коркой, что спасительно заживляла еще свежие раны, полученные в годы борьбы за социализм, то есть против всего остального.
Между тем некто, ведущий праздничный концерт на открытой эстраде, подойдя к микрофону, объявил на весь парк заговорщицки:
– А теперь... Наши давние знакомые! Это... Это... Группа... – он с явным наслаждением тянул время, готовя сюрприз, – Группа, которую вам представлять не нужно! Встречайте их!
...И вдруг барабаны застучали и загрохотали так, как будто это были вовсе не барабаны, а вагонные колеса, которые диктовали, где нам нужно срочно увидеться с друзьями. Когда номер твоего телефона знают во многих городах страны, когда волнуется сердце, а почтовый груз пакуется, чтобы стремительно полететь к адресату...
Люди, рассеянные по всей поляне, стали неторопливо собираться вокруг эстрады, вплотную к ней.
– И эти тоже, ч-черт! – вновь заголосили старички уже по адресу музыкантов. – Поют, сами не знают чего! Белиберду всякую! Ансамблев развелось!
Оставив стариков, мы с сыном тоже устремились поглазеть на диво, а за спиной еще не смолкало:
– Вот раньше ВИА для молодежи были!
– Шпионы, длинноволосики, и девка какая бесстыжая!
– Иуды ельцинские, Родину продали, гнать на Запад, чтоб наш хлеб не жрали!
Я там, где ребята толковые,
Я там, где плакаты – «Вперед!», –
– отчаянно выводили музыканты, переглядываясь друг с другом и лукаво опуская глаза, улыбаясь и как бы от смущения внося нотки иронии в волнующий призыв. Ошибиться было трудно – да, это были они, те самые, «настоящие». Мурашки побежали у меня по коже от знакомой до боли мелодии, интонаций голоса, гитарного саунда – целая эпоха семидесятых встала перед глазами... И это пелось уже безо всякого пафоса, а именно – из нового времени, с осознанием целой пропасти дистанции, с осознанием всей нашей прежней общей, нескладной наивности...
– «Самоцветов» – на мыло! – с любовью и отчаяньем крикнул бывший битник, крикнул, как бы просто сочтя крикнуть это своим долгом, по рангу бывшего диссидента и отрицателя, крикнул то, чего не докричал в свое время, – крикнул, сам растворяясь в волшебной атмосфере своей юности.
Как же, сволочи, мы ненавидели вас когда-то! Как же вы были всем нам поперек горла! И на что вы годитесь теперь, когда есть уже всё – и пластинки, и видео, и Леннон, и Моррисон, и «Пинк флойд», и пиво, и «вольво», и свобода?! «Мой адрес – Советский союз»!
Я огляделся и пришел в изумление. Целое море людей двигалось вокруг, танцевало и подпевало самозабвенно:
Где песни рабочие, новые
Страна трудовая поет!
...Ибо ничто никуда не девается и не исчезает в никуда. Всё, конечно же, лишь переходит в другое состояние и принимает другие, дорогие нам, щемящие сердце, формы. Облака проплывают и выпадают в виде очистительного дождя. Дело не в большевиках – эти свиньи одни, наверное, не меняются и не принимают никаких новых форм, зато чужие состояния они, напротив, принимают охотно.
Вместе со всеми танцевал и мой сын.
И вся танцующая у эстрады толпа стала вдруг тем единственным, чем она была всегда – не работниками заводов и бизнесменами, не членами семей и выгуливающими детей родителями, не носителями новых идей и костюмов, не пассажирами «вольво» и покупателями «Cникерсов», не жителями Юго-восточного округа, но – бывшими битниками и влюбленными, хиппарями в лохмотьях, распевающими своего «Хей Джула», обитателями кухонь и читателями «ксероксов» – по той вечной влюбленности в свободу и жизнь, на которой их вновь собрала музыка.
...Ибо ничто никуда – не исчезает.
Москва, 1996
Источник: http://www.goldentime.ru/lp_clouds.htm
Свежие комментарии