Неожиданное наследство.

– Существенно больше.

– Больше, чем десятикратно? Больше, чем сорок миллионов?

– Джон, вам придется привыкать мыслить в больших масштабах. Это нелегко, и видит Бог, я вам не завидую. – Альберто кивнул ему ободряюще, почти заговорщицки, словно подталкивая его войти в дом, пользующийся дурной славой. – Мыслите по-крупному, Джон!

– Больше, чем… – Джон запнулся. Он как-то читал в одном журнале о состояниях музыкальных звезд. Якобы у Мадонны шестьдесят миллионов долларов, у Майкла Джексона вдвое меньше. А возглавлял список экс-битл Пол Маккартни, его состояние оценивалось в пятьсот миллионов долларов. У него закружилась голова. – Больше, чем в двадцать раз? – Он собирался сказать «в сто раз», но не посмел. Допустить, что он мог бы – просто так, без усилий, без таланта – завладеть состоянием, близким к богатству таких легендарных личностей, было бы кощунством.

Воцарилась тишина. Адвокат посмотрел на него, пожевал губу и ничего не сказал.

– Освойтесь, – выдал он, наконец, – с цифрой два миллиарда. – И добавил: – Долларов.

Джон уставился на него, и что-то тяжелое, свинцовое, казалось, опустилось и на него, и на всех присутствующих. В этом уже не было удовольствия. Солнечный свет, врывавшийся в окна, слепил его, причиняя боль, как лампа на допросе. Действительно, никакого удовольствия.

– Вы это серьезно? – спросил он.

Альберто Вакки кивнул.

Джон огляделся – нервно, будто ища выход. Миллиарды! Цифра нагрузила его многотонной тяжестью, придавила его плечи, отяготила череп. Миллиарды, это был масштаб, куда его представления не заходили еще никогда. Миллиарды, то есть уровень Рокфеллеров и Ротшильдов, саудовских нефтяных шейхов и японских гигантов недвижимости. Миллиарды – это уже больше, чем благосостояние. Это… помешательство.

Что-то тут было не так.

Его сердце и дыхание включили заднюю скорость. Радоваться рано. Немного скепсиса не помешает.

Джон откашлялся.

– Я хочу задать еще один тупой вопрос, – начал он. – Почему именно я должен что-то унаследовать? Как вы вышли на меня?

Адвокат спокойно кивнул.

– Мы предприняли очень тщательные и основательные розыски. Мы бы не пригласили вас на этот разговор, если бы не были уверены в деле на сто процентов.

– Хорошо, вы уверены. А я нет. Известно ли вам, например, что у меня есть два брата. Разве я не должен делить наследство с ними?

– В данном случае нет.

– Почему нет?

– Вы обозначены единственным наследником.

– Единственным наследником? Кому же, черт возьми, взбрело в голову назначить именно меня наследником двух миллиардов долларов? То есть мой отец – сапожник. И я знаю о нашей родне не так уж много, но уверен, что среди нее нет миллиардеров. Самый богатый из них – мой дядя Джузеппе, у него в Неаполе небольшой таксопарк на десять или двенадцать машин.

– Правильно. – Альберто Вакки улыбнулся. – И он еще жив и, насколько нам известно, пребывает в добром здравии.

– Итак, тогда как же такое наследство вступает в силу?

– Это звучит так, будто вы не особенно в этом заинтересованы.

– Почему вы все время уклоняетесь? Почему вы делаете из этого какую-то тайну? Почему вы не скажете просто, кто умер?

Адвокат начал рыться в своих бумагах, и это походило, черт бы его побрал, на отвлекающий маневр.

– В данном случае речь идет не о простом деле, – наконец признался он. – Обычно есть завещание, есть исполнитель завещания и оглашение завещания. Деньги, о которых мы говорим, собственность одного фонда – в некотором смысле они принадлежат сами себе. Мы лишь управляем ими с тех пор, как умер учредитель, а случилось это очень давно. Он оставил распоряжение, по которому состояние фонда должно перейти к младшему потомку мужского рода Фонтанелли, который будет жив на 23 апреля 1995 года. И это вы.

– 23 апреля… – Джон недоверчиво сощурил глаза. – Это было позавчера. Почему именно этот день?

Альберто пожал плечами:

– Так назначено.

– И я самый младший Фонтанелли? Вы уверены?

– У вашего дяди Джузеппе есть пятнадцатилетняя дочь. Но – дочь. У кузена вашего отца, Романо Фонтанелли, был шестнадцатилетний сын Лоренцо. Но он, как вы, наверное, знаете, две недели назад скоропостижно скончался.

– А в чем, собственно, состоят эти два миллиарда долларов? Наверное, в каких-нибудь долях в предприятиях, в акциях, нефтяных скважинах и тому подобном?

– Это деньги, – ответил Альберто. – Просто деньги. Огромное количество счетов в бесчисленных банках по всему миру.

Джон посмотрел на него и почувствовал дурноту в желудке.

– И я должен это унаследовать только потому, что по случайности два дня назад оказался самым младшим Фонтанелли? Какой во всем этом смысл?

Адвокат выдержал его взгляд, долгий и почти задумчивый.

– Не знаю, какой в этом смысл, – признался он. – Как и во многом в жизни.

Только теперь подступил страх, что этот поворот его раздавит.

Два миллиарда долларов.

Он мог взять деньги. Если эти люди явились, чтобы подарить ему два миллиарда долларов, то могли бы дать ему для начала пару тысяч, от них бы не убыло. Тогда бы он нанял адвоката, который бы тщательно все перепроверил. Он вспомнил своего старого друга Пола Зигеля. Пол знал многих адвокатов, лучших адвокатов города. Точно. Джон глубоко вздохнул.

– Вопрос все тот же, – мягко сказал Альберто Вакки, флорентийский адвокат и управитель имущества. – Принимаете ли вы наследство?

Хорошо ли это, быть богатым? До сих пор он прилагал все силы к тому, чтобы не быть слишком уж бедным. Презирал тех, кто гоняется за деньгами. С другой стороны – жизнь была намного проще и приятнее, когда деньги есть. Без денег ты всегда вынужден действовать. У тебя нет выбора. Нравится, не нравится – а делай. Наверное, это единственный вечный и всеобщий закон: с деньгами лучше, чем без денег.

Он выдохнул.

– Ответ все тот же, – сказал он в тон вопросу, находя, что это звучит круто. – Да.

Альберто Вакки улыбнулся. Улыбка у него была теплая и доброжелательная.

– Мои сердечные поздравления, – сказал он и захлопнул свою папку.

Чудовищная гора свалилась с плеч Джона, и он позволил себе откинуться на мягкую спинку стула. Неужто он теперь миллиардер? И если да, то это не самое худшее, что может стрястись с человеком. Он посмотрел на трех адвокатов, сидящих напротив него полукругом, словно комиссия по освидетельствованию, и чуть не ухмыльнулся.

В это мгновение из своего кресла у окна поднялся старик.

Джон сидел, застыв, словно громом пораженный. У него отказали мозги.

Неспешным, каким-то расслабленным шагом старик, которого Эдуардо Вакки назвал своим дедушкой, обошел вокруг стола – так, будто у него в запасе были все будущие времена.

Проходя мимо Джона, он благожелательно коснулся его плеча – легко и мимолетно, но Джону показалось, что этим жестом патрон будто бы принял его в лоно своей семьи. Так же неторопливо и расслабленно старик завершил обход вокруг стола, спокойно занял свое место на последнем свободном стуле и раскрыл папку, которая еще оставалась закрытой.

Разум Джона отказывался понимать то, что здесь происходило. Восемьдесят тысяч – четыре миллиона – два миллиарда – какое по логике следующее число? А может, все-таки «Скрытая камера»?

– Мое имя Кристофоро Вакки, – произнес старик мягким, неожиданно полнозвучным голосом, – и я адвокат из Флоренции, Италия.

– Еще больше денег?

Патрон сочувственно кивнул:

– Да, Джон. Еще больше денег.

– Теперь я хочу рассказать вам всю историю, – сказал он. – Она началась в 1480 году во Флоренции. В этом году родился ваш дальний предок Джакомо Фонтанелли, внебрачное дитя своей матери и неизвестного отца. Мать нашла приют в монастыре, воспользовавшись милосердием аббата, и мальчик рос среди монахов. В пятнадцать лет, по теперешнему летоисчислению 23 апреля 1495 года, Джакомо увидел сон, который уместнее было бы назвать видением, хотя сам он всегда писал «сон», – настолько ясный и интенсивный, что он предопределил всю его дальнейшую жизнь. У монахов он научился читать, писать и считать и вскоре после сновидения ушел из монастыря, чтобы стать купцом и торговцем. Он работал в Риме, а главным образом в Венеции, тогдашнем центре южноевропейского хозяйства, женился и произвел на свет шестерых сыновей, которые впоследствии тоже работали по коммерческой части. Джакомо же в 1525 году вернулся в монастырь, чтобы реализовать свой сон до конца.

Джон тряс головой, как оглушенный.

– Вы говорите «сон». Но что же это был за сон?

– Сон, в котором Джакомо Фонтанелли, так сказать, предвосхитил свою собственную жизнь, он увидел свой профессиональный путь, свою будущую жену и, среди прочего, каким приносящим прибыль делом ему следует заняться. Но гораздо важнее вот что: в своем сне он увидел и будущее, на пятьсот лет вперед, и описал его как эру вопиющей нищеты и страха, время, когда никто больше не уверен в своем завтрашнем дне. И ему было явлено, что воля Провидения – так сказать, Божья воля, – такова, что он должен передать свое состояние тому своему потомку, который через пятьсот лет после сновидения окажется младшим представителем мужского рода. Это будет человек, избранный вернуть людям утраченную веру в завтрашний день. Вернуть будущее. И он это сделает при помощи состояния Джакомо Фонтанелли.

– Я? – в ужасе воскликнул Джон.

– Вы, – кивнул патрон.

– Избранный? Неужто я похож на избранного и призванного?

– Мы говорим лишь об исторических фактах, – мягко ответил Кристофоро Вакки. – То, что я вам сейчас рассказал, вы в скором времени сами сможете прочитать в завещании вашего прародителя. Я только объясняю вам его мотивы.

– Значит, ему было видение, поэтому я и сижу сейчас здесь?

– Да, это так.

– Но ведь это же безумие какое-то, разве нет?

Старый человек чуть приподнял руки:

– Об этом я предоставляю судить вам самому.

– Вернуть людям будущее. Именно я? – Джон вздохнул.

Старик снова посмотрел в свою папку.

– В 1525 году, как уже было сказано, Джакомо Фонтанелли вернулся в монастырь, в котором провел свое детство, и рассказал аббату о своем видении. Они пришли к убеждению, что этот сон был послан от Бога, что он сравним с библейским сном фараона о семи тощих и семи упитанных коровах, из которого Иосиф предсказал ему семь урожайных и семь голодных лет, и они решили действовать соответственно. Все состояние Джакомо Фонтанелли было вверено попечению доброго знакомого аббата, правоведу по имени Микеланджело Вакки…

– Вот как, – сказал Джон.

– Да. Моему предку.

– Вы хотите сказать, что ваша семья хранила и умножала состояние моей семьи, чтобы сегодня передать его мне?

– Именно так.

– В течение пятисот лет?

– Да. Семья Вакки занимается такими делами уже пятьсот лет. Дом, в котором находится наша контора теперь, тот же самый, что и тогда.

– Пятьсот лет? – повторил Джон. – Это… я не знаю, сколько это поколений. Неужто за все это время никому не пришло в голову просто забрать два миллиарда себе?

– Никогда, – спокойно ответил Кристофоро Вакки.

– Но ведь ни одна душа бы про это не прознала! Даже сейчас, когда вы мне рассказываете, мне трудно поверить.

– Ни одна душа – может быть, – признал старик. – Но Бог узнал бы.

– А! Вон в чем дело.

Патрон развел руками:

– Наверное, я должен еще кое-что разъяснить. Само собой разумеется, что есть точные распоряжения вашего прародителя, как должна вознаграждаться наша деятельность по управлению состоянием. Мы всегда неукоснительно придерживались этих указаний и неплохо при этом жили, хотел бы я добавить. Разумеется, мы сохраняем и можем предоставить вам все бухгалтерские документы по всем движениям денег на всех счетах и по всем гонорарным выплатам.

«Да, – думал Джон. – Это вы можете».

– И, само собой разумеется, – добавил старый Вакки, – исходная сумма составляла не два миллиарда долларов. Столько денег в те времена, наверное, вообще не было. Состояние, которое заложил в 1525 году Джакомо Фонтанелли, насчитывало триста флоринов, что в пересчете на сегодняшнюю цену золота равнялось примерно десяти тысячам долларов.

– Что? – вырвалось у Джона.

Старик кивнул, и на шее его образовались складочки, наводящие на мысль о динозавре.

– Надо при этом различать покупательную способность и цифру пересчета. Если бы мы сегодня пересчитали и обменяли те деньги, они бы и разговора не стоили – один наш приезд почти целиком поглотил бы ее. Бесчисленные валютные изменения и валютные реформы обычно заслоняют от нашего взгляда тот простой факт, что инфляция обгладывает все состояния – как большие, так и маленькие. Но у Джакомо Фонтанелли был могущественный союзник, – значительно добавил патрон, – и этот союзник – сложные проценты.

– Сложные проценты? – эхом повторил Джон, ничего не понимая.

– Позвольте мне вам объяснить. В 1525 году пересчитанные нами десять тысяч долларов были депонированы в учреждение, которое сегодня называлось бы банком. Тогда банков в нынешнем понимании еще не было, но зато в тогдашней Европе, особенно в Италии, было процветающее хозяйство и хорошо функционирующий рынок капитала. Подумайте только, Флоренция тогда была метрополия денег, в четырнадцатом веке ею владели такие богатеи, как Барди и Перуджи, а в пятнадцатом веке – Медичи. Существовал, правда, церковный запрет на ростовщичество, но его невозможно было придерживаться, потому что без процентов рынок капитала не может существовать: никто не станет давать ссуды, которые ничего не приносят, кроме убытка из-за инфляции. Инвестиции Джакомо Фонтанелли идеально совпали с развитием хорошо функционирующего международного рынка денег в шестнадцатом веке. Мой прародитель Микеланджело Вакки выбрал надежный способ вложения, хоть и сравнительно малодоходный – под четыре процента. Это значило, что в конце 1525 года в пересчете на доллары набежало четыреста долларов процентов, которые были прибавлены к исходной сумме, так что в следующем году инвестировалось уже не десять тысяч, а десять тысяч четыреста долларов. И так далее.

– Я знаю, что такое сложные проценты, – проворчал Джон, все еще ожидавший какого-то внезапного поворота сюжета: открытия сокровища инков, появления золотых приисков, чего-нибудь в этом роде. – Но ведь это же мелочь.

– О, я бы не сказал, – улыбнулся старик и взял в руки лист бумаги, на котором стояли длинные колонки цифр. – Как и большинство людей, вы недооцениваете, что могут сделать сложные проценты в союзе со временем. А ведь это легко подсчитать, поскольку, хоть фактические условия всегда слегка изменяются, в среднем мы смогли все это время держать четыре процента начисления. Это значило, что в 1530 году, пять лет спустя после основания счета, сумма составляла уже больше двенадцати тысяч долларов в пересчете на сегодняшние деньги. В 1540 году это было уже восемнадцать тысяч, а к 1543 году сумма удвоилась. Соответственно, удвоилась и сумма начислений.

Джон предчувствовал что-то, хотя не смог бы сказать, что именно. Но что-то великое. Что-то захватывающее дух. Что-то вроде айсберга, вроде обрушения мамонтового дерева.

– А дальше, – улыбнулся Кристофоро Вакки, – все идет, как в истории про шахматную доску и рисовые зернышки, число которых на каждой следующей клетке удваивалось. Потому что четыре процента годовых означают, что капитал удваивается каждые восемнадцать лет. В 1550 году он составлял двадцать шесть тысяч долларов, в 1600 году уже сто девяносто тысяч. В 1643-м была преодолена граница миллиона. В 1700-м было девять с половиной миллионов, в 1800-м уже четыреста восемьдесят миллионов долларов, а в 1819 году был достигнут миллиард…

– Боже мой, – прошептал Джон и снова ощутил на себе давящую тяжесть чего-то огромного, неподъемного. Только на сей раз оно навалилось на него со всей мощью. Пощады больше не было.

– Когда начался двадцатый век, – безжалостно продолжал старик, – состояние Фонтанелли переросло двадцать четыре миллиарда долларов, разделенное на тысячи счетов, распределенные по тысячам банков. Когда началась Вторая мировая война, это было уже сто двенадцать миллиардов долларов, а когда она закончилась – сто сорок два миллиарда. К решающему дню, то есть вчера, состояние составило – уже ваше состояние – приятно круглую сумму почти ровно в один триллион долларов. – Он самодовольно улыбнулся: – Со всеми процентами и процентами на проценты.

Джон глупо таращился на адвоката, двигая нижней челюстью, но не произнося при этом ни звука, потом откашлялся и, наконец, прохрипел голосом туберкулезника:

– Один триллион долларов?

– Один триллион. Это тысяча миллиардов. – Кристофоро Вакки кивнул. – Это значит, вы самый богатый на земле человек, даже богатейший человек всех времен, и с большим отрывом. Триллион долларов только за один этот год принесет вам не меньше сорока миллиардов долларов процентов. Есть на свете две-три сотни долларовых миллиардеров, смотря по тому, как считать, но вряд ли среди них наберется десяток, чье состояние больше ваших процентов за один этот год. Никто никогда не имел хотя бы приблизительно столько денег, сколько будете иметь вы.

– Если поделить годовые проценты, – ревниво взял слово Эдуардо Вакки, – то окажется, что с каждым вашим вдохом вы становитесь богаче на четыре тысячи долларов.

Джон пребывал в состоянии, близком к шоковому. Сказать, что он не мог уразуметь происходящего, было бы недопустимым преуменьшением. На самом деле его мысли вертелись, как скоростная центрифуга, в голове роились отрывочные воспоминания, страхи и болезненный опыт, связанный с деньгами – вернее, с их отсутствием, – и все это превратилось в такой бурный поток эмоций, что в нем кто-то дернул стоп-кран, и полетели все предохранители.

– Триллион, – сказал он. – Просто проценты и проценты на проценты.

– И пятьсот лет времени, – добавил Вакки.

– Это так просто. Любой мог бы это сделать.

– Да. Но не сделал. Никто, кроме Джакомо Фонтанелли. – Седой адвокат склонил голову. – Кстати, это не было так уж просто. Разумеется, банкам известен эффект сложных процентов, поэтому во всех депозитных договорах стоит условие, маленькая, незаметная, но очень важная оговорка, что начисление процентов прекращается после тридцати лет отсутствия движения по счету.

Этот пункт призван предотвратить как раз наш случай – что некто, сделав небольшой вклад на книжку, забывает про него, а сто лет спустя является наследник с претензией на колоссальное состояние. – Он улыбнулся. – И по этой причине семья Вакки постоянно обеспечивала движение денег на счетах. С одного счета списать, на другой перечислить. Через десять лет – наоборот. В принципе мы только этим и занимались все пятьсот лет.

– Только движением на счетах?

– Да. И я убежден, что именно поэтому ваше состояние росло и росло и все еще имеется в наличии, тогда как многие другие состояния исчезли. Их владельцы имели не так много времени – лишь собственную жизнь. Им приходилось идти на риски. Они хотели что-то иметь со своих денег… Ничего подобного не было в нашей семье. Нам не приходилось идти на риски, напротив, мы избегали их. Мы не хотели воспользоваться частью этих денег, поскольку они были не наши. И у нас было время, неизмеримо много времени и священная миссия. – Кристофоро Вакки покачал головой. – Нет, я не думаю, что это смог бы сделать любой. Я думаю, это случай единственный в своем роде.

Наступил момент долгой тишины. Джон смотрел в пустоту перед собой, оглушенный тем, что с ним произошло. Четверо адвокатов внимательно наблюдали за ним, следя, как он пытался за несколько минут понять то, на что сами они – каждый по отдельности – потратили годы. Они разглядывали его, как разглядывают члена семьи, которого долгое время разыскивали как без вести пропавшего и вот нашли и вернули домой, на родину.

– И что теперь? – спросил, наконец, Джон Сальваторе Фонтанелли, удивляясь, что за окнами все еще светло. У него было чувство, что прошли целые часы с тех пор, как он ступил в этот конференц-зал.

– Придется уладить кое-какие формальности, – сказал Альберто Вакки и пощипал свой платок в нагрудном кармане. – Состояние будет переведено на вас, и мы постараемся сделать это так, чтобы оно не подлежало налогу на наследство. И еще ряд подобных моментов.

– Ваш стиль жизни изменится, – добавил Грегорио Вакки. – Разумеется, мы не можем давать вам предписания, но поскольку наша семья из поколения в поколение готовилась к этому моменту, мы готовы сделать ряд предложений, которые наверняка окажутся вам полезны. Например, вам понадобится секретарша, уже для одного того, чтобы регулировать поток обращений с просьбами, который на вас хлынет. И телохранители, во избежание похищения.

– Поэтому, – заключил Эдуардо Вакки, – мы предлагаем вам на первое время съехать с квартиры в Нью-Йорке и отправиться с нами во Флоренцию, пока вы не привыкнете к новой жизни.

Джон медленно кивнул. Да, все это действительно нужно сперва переварить. Утро вечера мудренее. Во Флоренцию. Ну а что, почему бы нет? Что его удерживает в Нью-Йорке? У него теперь триллион долларов. Богатейший человек мира. Действительно, не слабо.

– А потом? – спросил он.

– Что потом – нам и самим интересно, – сказал Кристофоро Вакки.

– То есть?

Старый человек сделал неопределенный жест руками.

– Ну, вы будете располагать такими деньгами, что любое народное хозяйство будет трястись от страха перед вашими решениями. В этом заключается ваша власть. Как вы ею распорядитесь – исключительно ваше дело.

– А что говорит на этот счет сон Джакомо Фонтанелли, что я должен делать?

– Мы этого не знаем. Он провидел, что вы сделаете то, что нужно. В записях, которые от него остались, он больше ничего не говорит.

– То, что нужно? Но что же нужно?

– То, что вернет людям утраченное будущее.

– И как мне это сделать?

Патрон рассмеялся.

– Понятия не имею, сын мой. Но я не беспокоюсь, и вы не должны беспокоиться. Подумайте о том, что мы здесь исполняем прорицание, считая его святым. Это значит, что бы вы ни сделали, вы все сделаете правильно...

Часть 1.

Часть 2.